«Когда я горестно листаю..»

Поэтическое пространство Александра Солженицына

Солженицын отдал поэзии минимум четверть века. Лагерный период — 8 лет срока (1946 — 1953) внес в фонд русской поэзии его удивительную, превосходящую объемом пушкинского «Онегина» «Дороженьку». Это поэтическая «энциклопедия русской жизни» самых трагических десятилетий России (1920 — 1940 гг.), вобравших конец нэпа, «шахтинский процесс», первые пятилетки, кошмар сталинского террора и Великую Отечественную, которая окончилась для капитана-орденоносца Солженицына в Восточной Пруссии.

Тогда же сложились около тридцати отдельных стихотворений (вполне на сборник!) — и все это было вынесено на волю… в голове (листки бы отобрали) и впервые появилось в печати лишь в 1999 году! А «Дороженьку» Солженицын до конца дней считал едва ли не самым любимым из того, что он сочинил.

Вот из его предисловия к первой публикации своих стихов: «Здесь помещены мои произведения тюремно-лагерных лет. Они были моим дыханием и жизнью тогда. Помогли мне выстоять». А вот — из послесловия к «Дороженьке». — «Мой труд <> Так много хотелось вложить в тебя… Я изнемог от тебя еще вдалеке до конца, я проклинал твой ритм, когда он был единственным ритмом моего дыхания… Но и даже такой ты удивляешь меня, счастливец, что ты выжил, что ты — есть».

Точечным прикосновением к его поэзии — девять строк:

В 1920 — 1940-е годы в СССР (не беру поэтов зарубежья) появилось немало ярких поэтических свидетельств современности: писали Багрицкий и Павел Васильев, Константин Симонов и Александр Твардовский, Николай Тихонов и Анна Ахматова… Но — смею утверждать — целостный образ эпохи намечен для читателя только в «Дороженьке».

Из лагеря Солженицын вышел… на больничную койку раковой клиники. Тогда же, в 1954-м, в Ташкенте он — в противостоянии болезни — обращается к русской поэтической классике, по-новому прочитывает хрестоматийное «Горе от ума», подававшееся в советских школьных программах в ракурсе гончаровской статьи «Мильон терзаний».

«Предтеча декабристов» (в традиционной подаче) Чацкий оказывается у Солженицына фигурой не прогрессивной, а зловещей. «Грибоедов же (с зоркостью Достоевского!) выхватил и представил нам тип с самым широким будущим в России. Независимо оттого, что получится с возрастом из этого Чацкого, из Александра Андреича, — о, какой долгий жизненный ряд он открывает нам! Через полстолетия после пьесы Чацкие и Репетиловы заполнят интеллигентские революционные кружки, через столетие — возьмут власть и в России», — писал дебютирующий на поприще литературной критики Александр Солженицын.

Имея с юности перед собой главную цель — создать правдивый художественный образ российской трагедии, открывшейся первой мировой, Солженицын «отвлекался» на сторонние темы лишь вынужденно. Вновь всерьез обратиться к русской поэзии писателю довелось тридцать лет спустя, в 1984 году, когда на страницах эмигрантского журнала «Синтаксис» началась кампания по пересмотру (с непременным шельмованием) наших национальных святынь. На Западе бушевал постмодернизм, утверждавший «игровое начало» в культуре и отказ от признания реальных ее ценностей. «Мир как текст», всего лишь — таким был лозунг постмодернизма. Андрей Синявский выпустил в свет свое сочинение «Прогулки с Пушкиным», где провозглашалось право «рыться в грязном белье так называемых великих людей». На защиту Пушкина и вскинулся Солженицын.

В статье «Колеблет твой треножник» писатель вскрыл цель подробных «Прогулок»: «Нам предложено такое условие игры: всюду искать порчинку или даже искусственно ее создавать». Александр Исаевич дал уничтожающую отповедь «проказнику» Синявскому: «Самое высокое достижение и наследие нам от Пушкина — его способность (наиболее отсутствующая в сегодняшней литературе) все сказать, все показываемое видеть, осветляя его». Статья заканчивалась утверждением: «Для России Пушкин — непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фaльшивому».

А в последний, кажется, раз Солженицын обратился к поэзии XIX века в своем очерке «А. К. Толстой. Драматическая трилогия и другое» («Новый мир», 2004. IX), где дано блистательное сопоставление драмы Толстого «Царь Борис» с пушкинским «Борисом Годуновым». Это взгляд на поэта «второго ряда» поэтической классики XIX века из века XXI, уточняющий место этого драматурга и лирика в русской словесности и ценность его для нас, нынешних.

По возвращении на Родину (май 1994 г.) Солженицын стал жадно знакомиться с освобожденным от советской и партийной цензуры русским словом — ведь, по свидетельству Лидии Чуковской, «он за все 20 лет в Вермонте ни одной советской книги не прочел». Свои оценочные суждения о прочитанных авторах он собрал в папку «Литературная коллекция»; часть этих очерков напечатана в «Новом мире» последнего десятилетия.

«Властители дум» — поэты брежневского времени его внимания не привлекли; он сам по-хозяйски искал и находил нужные имена. Так появились в его «Литературной коллекции» поэты Семен Липкин и Давид Самойлов, Инна Лиснянская, Наум Коржавин и Лия Владимирова, а с учреждением писателем солженицынской премии (1998 г.) в числе ее лауреатов оказываются три поэта: Инна Лиснянская (1999 г.), Ольга Седакова и Юрий Кублановский (2003 г.).

Приведем лишь формулировки присуждения; Инне Лиснянской — «за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нем поэзию со-страдания». Ольге Седаковой — «за отважное устремление простым лирическим словом передать таинственность бытия, за тонкость и глубину филологических и религиозно-философских эссе» и Юрию Кублановскому — «за языковое и метафорическое богатство русского стиха, пронизанное болью русской судьбы; за нравственную точность публицистического слова».

Можно продолжить этот оценочный ряд словами самого А. И. Солженицына о непремированных, но взятых им в свою «Литературную коллекцию» авторах. О Семене Липкине: «метафорами не балует, но уж сожмет, так сожмет…» О Коржавине: «духовно превзошел интеллектуальное смятение в постсоветской поэзии»; «его душевное сотрясение от расставания с Россией поражает своей силой». О Лии Владимировой — «мало в ком трагический дух эмиграции выражен так ярко»; «внутри самой России и от русских поэтов такую силу чувства к Родине встретишь редко».

Особое место в ряду поэтических имен, отмеченных ухватчивым взглядом писателя-академика, отводится, конечно, Иосифу Бродскому — целых 14 страниц в формате «Нового мира»! Нобелевский лауреат о другом нобелиате! Этот очерк вызвал бурное неприятие тех, кто покушается на «приватизацию» наследия поэта, — они пишут о нем монографии, мемуары, очерки, вознося его превыше всяких заслуг. Это кипение страстей вызвано позицией Солженицына: не очередной панегирик, а рассудочный анализ лучшего из написанного поэтом до 1990 г.

Утверждаю: обилие комплиментов поэту для Солженицына исключительное: «прекрасные стихи», «прекрасные строки», «отменно удачная «Большая элегия Джону Донну»; «Письма римскому другу» звучат и дышат так, будто в самом деле дошли к нам из Древнего Рима"… «В рифмах Бродский неистощим и высоко изобретателен», «текут виртуозные строфы», «поражает блистательной виртуозностью», «фонтан эпитетов"… А об «Осеннем крике ястреба» — «это не только из вершинных стихотворений Бродского, но и — самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни».

Но при этом — оттолкнувшее многих (особенно из числа знавших поэта лично) резюме: ирония — мода западных интеллектуалов ХХ века — не могла не заполонить Бродского, хотя бы — как — при его личной уязвимости — форма самозащиты. Констатация: «обширной русской почвы Бродский почти не коснулся. Да и весь дух его — интернациональный, у него отприродная многосторонняя космополитическая преемственность». Но кто сказал, что точное позиционирование Бродского в мировом поэтическом пространстве — грех или порок исследователя?

Еще в последний год жизни в Вермонте Солженицын пригвоздил к позорному столбу постмодернизм как псевдоискусство бездуховного общества потребления.

«Бога — нет, истины — нет, мироздание — хаотично, в мире все относительно, „мир как текст“, который берется сочинить любой постмодернист, — как все это шумно, но и беспомощно само в себе».

Вернувшись на Родину, Солженицын возглавил борьбу за восстановление самоценности культуры в противовес тем, кто хотел бы видеть ее всего лишь «игровым полем», литературу — товаром, а поэзию — разве что одним из видов интеллектуальных упражнений. Солженицын уверенно возвращает наше общество к мировым и национальным духовным первоначалам (как тут не вспомнить В. А. Жуковского — «поэзия есть Бог в святых мечтах земли»).

В речи «Исчерпание культуры» в Российской Академии наук 24 сентября 1997 г. Солженицын, опираясь на слова Папы Иоанна Павла II о том, что вослед уже известным нам двум тоталитаризмам теперь грядет Тоталитаризм третий — Абсолютная власть денег, провозглашал: «Главное в культуре — развитие, обогащение, совершенствование нематериальной жизни». И поэзия — в ее возвышающей миссии служит этому.

http://www.spbvedomosti.ru/article.htm?id=10 254 808@SV_Articles