Русская линия
Православие.Ru Виктор Аксючиц11.03.2009 

«Когда помутилось сердце человеческое»
О романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Часть 2

Часть 1

Достоевский вскрывает закономерности развития такого духовного заболевания, как идеомания. Болезнь начинается с гипертрофированной рационализации жизни и эгоистического своеволия. Затем, по законам саморазрушения, одержимый слепо подчиняется внешним силам, превращается в бессознательное, лишенное индивидуальной воли существо: «Он был точно в бреду»; «он плохо теперь помнил себя..»; «он не спал, но был в забытьи». Идеологическое заболевание есть сон сознания и совести, забытье души, сомнамбулизм — бессознательные, внешне упорядоченные действия. В этом состоянии человек не ведает, что творит: «Ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе. Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеплялся к мелочам». В облике случайных событий фаталистические силы подвигают Раскольникова по роковому пути: случайно он услышал разговор на базаре, случайно ему попался необходимый топор, случайно никого не было в решительный момент и рядом оказалась пустая квартира. Но «присутствие каких-то особых влияний и совпадений» — губительная цепь случайностей, рабство у злой силы: «Не рассудок, так бес!». Так же случайно в квартиру убитой возвращается ее сестра, и Раскольников вынужден убить невинную. Более того, одно убийство ужасающе прерывает череду возможных рождений человеческих жизней: в романе есть намек на то, что Лизавета была беременна.

Вступив в сферу зла, человек вынужден существовать по законам зла: каждый злой поступок неизбежно влечет за собой цепь зла. Обнажается порочность попыток нравственно оправдать убийство. Нравственные законы безусловны и не имеют исключений. Есть черта, которую человек не имеет права переступать ни при каких условиях и оговорках: никто, кроме Бога, давшего жизнь человеку, не может лишить его жизни. Преступив эту черту, Раскольников сталкивается с неотвратимыми последствиями преступления. Это проблема наказания.

Прежде всего, выясняется, что совершенное убийство оказывается бессмысленным. Похищенное богатство жжет руки Раскольникову, и он не только не может найти ему применения (до этого не доходит дело), но и не может от него избавиться. Преступная цель при первом к ней приближении превращается в мираж. Иллюзорным оказался и другой полюс идеи Раскольникова: он не только не получил свободы великого человека, но оказался порабощенным и беспомощным более, чем когда-либо.

Цель, сформулированная вне органичного жизненного и нравственного уклада, неизбежно оказывается призрачной. Идея, которая вырывается из гармоничной иерархии ценностей и абсолютизируется, превращается в разрушительного ложного духа. На этой частичной цели фокусируется вся жизненная энергия, идея порабощает человека, превращает в идеологического маньяка. Идеологическая одержимость направляет на разрушение основ бытия и собственной жизни. Порочность идеологизма (доминирующей и формообразующей идеи в системе идеологии) проявляется и в безжизненной рационализации. Идея оказывается частичным, искусственным знаком, отражающим фиктивный, иллюзорный мир. Попытка формально-логически найти решения важнейших вопросов жизни приводит к созданию идеологических догм — ложных образов истины. Они играют роль магических заклинаний, вызывающих из «подполья» демонические стихии. Таким образом, идеологизм объединяеткрайнюю рационализированность с темной аффективностью. Орассудочивание низменных страстей ввергает в бредовое состояние, когда недозволенное совестью воспринимается как арифметически необходимое: «..даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах. это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика». Арифметическая справедливость отменяет справедливость нравственную. Такова диалектика секуляризованного рассудка.

Вне контроля разума и совести рассудок оказывается источником и провокатором духовного заболевания человека. Эвклидова логика заводит Раскольникова в нравственный тупик, в одержимость собственной рационализированной идеей. «Арифметики губят», — записывает Достоевский в черновиках романа слова Сони, олицетворяющей начало кроткого смирения, целостной веры и любви. Ибо арифметическая «простота представляющегося» есть «бессодержательность жизни». В «Дневнике писателя» Достоевский не раз возвращается к проблеме упрощенности-уплощенности восприятия жизни, отравляющей самою жизнь: «Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного. холод и мрак окружающего, тягость, ничтожность переданного душе ее мира, невозможность что-нибудь в нем уважать. Существо, замученное бессознательно слишком уже упрощенным взглядом на жизнь и бытие. Действительность глубже всякого человеческого воображения, всякой фантазии. И несмотря на видимую простоту явлений — страшная загадка».

Достоевский впервые вскрывает прообраз идеологической болезни. Это форма духовного прельщения, при которой человек соблазняется служением маниакальной идее, — идеомания. При рационализации живой жизни частная искаженная идея подменяет полноту реальности. Идеологизированная идея содержит, во-первых, искушение ложным образом добра и, во-вторых, мессианскую одержимость, манию величия. Идейное безумие начинается как болезненные фантазии секуляризованного ума («Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце..»), затем поражает нравственное чувство (совершение зла из маниакального стремления к ложно понимаемому добру) и личную волю (культивирование гипертрофированного индивидуализма). Подвержен ли идеологической одержимости человек или общество, оказываются ли материалом абсолютизации и искажения бытовые, материальные, социальные, научные, нравственные, эстетические ценности — во всех случаях одинакова структура идеологической трихины — носителя и возбудителя духовного заболевания.

История написания романа показывает, как мучительно искал Достоевский четкий образ. Долгое время он стоял перед дилеммой: какую из идей вложить в судьбу героя. Художественное чутье писателя склоняется к двуплановой мотивации преступления — совместить две идеи. Это дало возможность вскрыть закономерность их взаимодействия: у всех, стремящихся к добру через преступление нравственного закона, формируется мания величия. С другой стороны, все великие злодеи во все времена ощущали себя благодетелями человечества.

Достоевский описывает периоды болезни духа и ее катастрофическиепоследствия. После убийства Раскольников переживает страшное душевное потрясение. В его состоянии намечаются две тенденции: проявление обычного — слабого человека и попытки самоутверждения человека нового — сильного. Первое — это реакция нравственной природы на совершившееся, муки и боль совести. Второе — попытки преодолеть нравственные муки через самоутверждение нового, сильного, существа.

Непосредственно после убийства у Раскольникова распадается личностный центр, управляющий сознанием и поведением: «Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия. Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладать с собой». Душевное равновесие нарушено, Раскольникова то бросает к самоубийству, то тянет признаться, обличить себя. Человеческая душа не может выдержать нравственных мук преступления, и потому неустойчивое душевное состояние переходит в новое качество, в котором преступление будет переживаться как содеянное органически, естественно. В новом состоянии ожидаемых угрызений совести герой уже не испытывает, настолько в нем заглушено нравственное чувство. Вместе с тем он ощущает ущербную, испепеляющую отъединенность от человеческого бытия, мистический разрыв с человечеством: «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его». Раскольников пронзительно почувствовал, что убийца — вне людей, он как бы уже и не человек. Преступление вывело его из мира людей в иное измерение: «Да и все-то кругом точно не здесь делается. Вот и вас. точно из-за тысячи верст на вас смотрю..». Черта, отделяющая живой мир и инфернальную сферу, реально ощутима и непреодолима: «С ним совершилось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям. И будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее — это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений».

Раскольников почувствовал, что его природа теперь иная и к нормальной жизни возврата нет: «Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался. еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, все. Казалось, он улетал куда-то вверх, и все исчезало в глазах его. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту». Таковы мистические последствия преступления: переступив черту, отделяющую живую жизнь от прозябания нежити, убийца внутренне переродился и отныне будет чувствовать пропасть, отделяющую его от людей, даже от самых близких — сестры и матери: «Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимоевнезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли». Мучительное ощущение адской бездны не покидает Раскольникова: «..опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить».

Преступники образуют своего рода античеловечество, в котором убийца мистически опознает убийцу: «Давеча, как я вошел и увидел. тут же и сказал себе: „Это тот самый и есть!“» — говорит Свидригайлов Раскольникову. То новое, что с таким ужасом ощущает в себе герой, есть нарастающая инфернальность его существа, выпадение из мира человеческого — в мир бесовский. «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало», — авторитетно свидетельствует Свидригайлов — наиболее инфернальное существо в романе.

В период трехдневного беспамятства Раскольникова в нем умирает старый человек (чувствительный друг человечества) и нарождается новый — идеологический маньяк. Теперь он не тяготится своим беспредельным одиночеством, но демонически самоутверждается в нем: «Оставьте, оставьте меня все!.. Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!». Страх, безволие, малодушие сменяются яростной энергией. Он самоупоенно дерзок: «А что, если это я старуху и Лизавету убил?» — кричит он Заметову в трактире. При этом Раскольников испытывает «дикое истерическое ощущение, в котором, между тем, была часть нестерпимого наслаждения». Его охватывает сласть мазохистского самоистребления. Он побывал в доме убитой, спрашивал про кровь, сообщил дворнику свой адрес и имя. К этому его толкала неосознаваемая тяга старого человека к разоблачению, но в этом сказывалось и притяжение риска самоупоенной гордыни. Восставший новый человек-идея готов к тотальной борьбе: «„Царство рассудка и света теперь и. воли, и силы. и посмотрим теперь! Померяемся теперь!.. Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же..“ — прибавил он гордо и самоуверенно и пошел, едва переводя ноги..». Самоуверенная гордыня способна только дохло самоутверждаться — едва переводя ноги.

Горячечное сознание формулирует свой катехизис: всевластие рассудка, тотальное самоволие и демонический титанизм. Самоощущение нового человека прогрессирует: «Гордость и самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую». Но это не было новым рождением, а очередной иллюзией, самообманом. Новое целиком еще в старом: «гордо и самоуверенно», но одновременно"едва переводя ноги" - это попытка хватающегося за соломинку. Вместе с тем, Раскольников ощущает прилив неведомых сил и проявляет новые качества: звериную хитрость, неслыханную дерзость, сатанинскую гордыню. Это выплеск «подпольных» стихий, которые в нормальном состоянии вытесняются, контролируются либо преображаются. Искреннее страдание вызывает в Раскольникове понимание, что он так и не смог статьнастоящим властелином: «„Я это должен был знать. и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться. Я обязан был заранее знать. Э! да ведь я же заранее и знал!..“ — прошептал он в отчаянии». Раскольников винит себя не в убийстве человека («старушонка — вздор»), а в том, что не смог соответствовать собственной идее: «Я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-тоне переступил, на этой стороне остался..».Раскольников в отчаянии оттого, что не смог войти в общество великих людей («на этой стороне остался»), в чем проявил полную несостоятельность по отношению к своей же идее-принципу.

Это пик идеологической одержимости, когда абстрактный принцип вытесняет ощущение высшей ценности человеческой жизни. Народившийся новый модус души явится причиной многих мытарств героя, но остатки человечности будут залогом возрождения. Именно потому, что он не переступил окончательно, в нем безо всяких, казалось бы, оснований прорывается упование: «Может быть, все воскреснет!..».

Таким образом, перед нами очередной период духовной болезни, вызванной эгоистическим своеволием и мертвящим рационализированием. Увлечение мечтателя-индивидуалиста «носящимися в воздухе» идеями неизбежно ведет к идейной одержимости ибезудержнойактивности по ее реализации. При идеологическом бесновании действует сомнамбулическая оболочка человека, в которой господствуют темные стихии. Индивидуальная воля и сознание подавлены, человек превращается в песчинку стихий или винтик механизма.

В следующем периоде болезни постепенно пробуждается самосознание, но для оправдания содеянного, проявляется индивидуальная воля, но в форме тотального самоутверждения. Герой, преследуемый комплексом самооправдания, формулирует новые догмы и активно их утверждает. Он превращается в носителя и распространителя идейной заразы. Болезненное переживание разрыва с человечеством заменяется упоением собственной исключительностью и страстным желанием всех переделать по идеологическому образцу.

После всплеска идеологического исступления еще больше ослабевает единство личности: душа героя раскалывается (Раскольников). Внутренние состояния и процессы окончательно выходят из-под контроля индивидуального «я». Борьба добрых и злых начал еще более обостряется. И положительные силы души, и порабощающие идеи и стремления развиваются до предельного выражения и, наконец, объективируются, опредмечиваютсявовне. Здесь-то и оказывается, что горизонт души метафизического героя вбирает в себя, помимо душевного поля Раскольникова, событийное поле романа.

Процесс деперсонализации (развоплощения, распада личности) художественно выражается появлением в третьей части романа новых действующих лиц и событий, которые оказываются объективированным и увеличенным отображением процессов, происходящих в душе Раскольникова. Герой остается композиционным и духовным центром повествования, но составные части его души рассыпаются по полю действия романа. Борьба его протагонистов — образов, отражающих сущность и характер самого героя, и антагонистов — образов противоположных герою взглядов и позиций — эта борьба в его душе и вне его достигает величайшего напряжения. Такой художественный прием указывает на то, что на определенном этапе идеологическая болезнь вызывает распад личности. Идейное беснование неминуемо создает вокруг себя зону заражения, в которую втягиваются посторонние лица и силы. Все вовлекается в роковую борьбу. Некоторые персонажи, являясь двойниками Раскольникова по происхождению, действуют независимо от него, выражая этим завершение воплощаемой ими идеи или позиции.

«Почему Раскольников назван метафизическим героем и в чем его отличие от других? Мы замечаем, что в романе, с одной стороны, все персонажи законченные и самостоятельные, вместе с тем они своего рода порождения Раскольникова, „вызваны“ (как вызывают духов) им в нужный момент, втянуты в поле романа. Свидригайлов, Порфирий Петрович, Разумихин и даже Миколка служат своеобразными зеркалами Раскольникова. Но они остаются непроницаемыми для него, а он — для них. Узнавая себя в других и отталкиваясь от этих отражений, он делает все новые шаги в лабиринте, в который вталкивает его идея. Исключение составляет только Соня, для которой Раскольников становится проницаемым, — она растопляет его своей верой и святой бесконечной любовью и разрешает его от рока» (Е.Н. Андреева).

Итак, неотвратимым последствием преступления или наказанием является потеря свободы, порабощение идее, разрушение единства личности. Вместе с тем, борьба обостряется, обнажаются все действующие силы. Для самосохранения и спасения Раскольников должен волевым усилием преодолеть раскол души и вновь собрать в единство деперсонализированные стихии: одни отсечь, другие преобразить. Разнообразие черт и противоречивость характера главного героя, как в зеркалах, отражается в других персонажах. С позиций Разумихина, который персонифицируетрассудочную сторону Раскольникова, виден его болезненный надрыв. То, что говорит Разумихин, мог бы осознать и сам Раскольников, если бы он имел более элементарную природу и не находился в аффективном состоянии: «Я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд. Иногда. холоден и бесчувственен до бесчеловечия; право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются. Ужасно высоко себя ценит, и не без некоторого права на то. Никого не любит и никогда не полюбит». Это обнажающая, но не полная правда о характере героя. Рассудок способен обнаружить противоречивость характера и его порочность. Но ему недоступна глубина и диалектика полярных начал в душе героя. В то же время Разумихину открываются страшные последствия идеологии Раскольникова: «..оригинально во всем этом. это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь..Ведь это разрешение крови по совести. это. это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное..».Разоблачение Разумихина показывает, что фантасмагорическая идеология не выдерживает критики здравого смысла. Идеологически одержимые люди являются невменяемыми не только с позиций духовно-нравственных, но и с точки зрения обыденного рассудка.

Порфирий Петрович олицетворяет голос разумной совести Раскольникова. Напряженный диалог Раскольникова с Порфирием Петровичем с обыденной точки зрения представляется немотивированным и зачастую бессмысленным. Его можно понять, если предположить, что это изображениеборьбы противоположных начал в душе героя, вынесенной вовне. Вместе с тем, облик Порфирия Петровича не прямолинеен. Выразитель земного разума и совести не только риторичен и назидателен. Поведение Порфирия Петровича нередко нелогично, он хитрит, любит подурачить и надуть, наделен слабостями характера и комическими чертами. К нему, отчасти, можно отнести высказывание Достоевского по поводу создания образа старца Зосимы: «А тут вдобавок обязанность художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна во внутреннем смысле, так что поневоле, из-за художественных требований, принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтобы не повредить художественному реализму». У Достоевского пошловатые и комические черты персонажа не исключают светлых и высоких его качеств. Достоевский, реалист во внутреннем смысле, не мог погрешить против жизни — художественного реализма.

В диалогах с Порфирием Петровичем воплощается трудный и болезненный процесс нравственного самоосознания героя. Разум неотрывен от совести: человек понимает то, что хочет понимать, и не осознает того, чего не желает осознать. Не случайно Порфирий Петрович внушает Раскольникову мысль, что наиболее нравственные решения оказываются наиболее разумными. Зов совести заставляет звучать разум, последний же в лице Порфирия Петровича обнажает безысходность попыток утвердиться в преступной позиции. Порфирий Петрович видит чудовищные последствия ложной идеи. Он единственный, кто понимает проблему сполна. Его голос — это голос здорового нравственного сознания Раскольникова, подсказывающий, что герой «психологически не убежит. по закону природы. не убежит». Порфирий Петрович требует от Раскольникова сознаться в преступлении, хотя фактов у него достаточно, чтобы и без того доказать виновность Раскольникова. Совесть и разум указывают направление и первый шаг по спасительному пути: принять последствия преступления. Далее будет подвигать зов сердца: вера и любовь. Но своевольная самость героя бунтует и не внемлет доводам совести и разума. Эта внутренняя драма вынесена вовне: у Раскольникова вспыхивают приступы ненависти к Порфирию Петровичу и одновременно боязни его: «Лжешь ты все! ..лжешь, полишинель проклятый. Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал..». Боится Раскольников не самого следователя, а неоспоримости его нравственного свидетельства. Когда неожиданно рассыпается интрига Порфирия Петровича, Раскольников ополчается на все, что несет в себе этот персонаж: «Теперь мы еще поборемся». Но голос разумной совести вопреки всему продолжает звучать. Никакой следственной казуистикой, изворотливостью нельзя объяснить откровенное предложение Порфирия Петровича «учинить явку с повинною».

В призывах Порфирия Петровича содержится не интерес юридической справедливости, а забота о душевном возрождении героя: «Эй, жизнью не брезгуйте!.. Много ее впереди еще будет. Ищите и обрящете. Вас, может, Бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то. Веру и Бога найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте. а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, — прямо на берег вынесет и на ноги поставит..»; «А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Вот исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а, ей-Богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!.. Станьтесолнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь… в страдании есть идея».Спасение — в принятии бремени жизни и ответственности, в очищающем страдании, которое искупает и восстанавливает нравственную справедливость, в вере в Высший Промысл. Порфирий Петрович призывает героя выйти из зараженной атмосферы и открыться веяниям здорового духа: «только воздуху надо, воздуху, воздуху!». О том, как опасен духовный климат, зараженный носящимися в воздухе идеями, свидетельствует и Свидригайлов, фразу которого о воздухе буквально повторяет Порфирий Петрович. Об оздоравливающем воздухе говорит и Соня. Этим Достоевский показывает, насколько важна для нравственного состояния человека духовная общность в человечестве. Мы живем на одной земле, в одной атмосфере, от состояния которой зависит наше физическое здоровье. Но мы погружены и в общий духовный климат, объединены духовной атмосферой, от состояния которой зависит наше нравственное и душевное здоровье. Эта атмосфера духа отражает состояния человечества, вместе с тем она воздействует на формирование человека.

Порфирий Петрович — фигура неоднозначная. Его правильные нравственные формулы отвлеченны и отчасти безжизненны. Может быть, оттого, что Порфирию Петровичу открылся тот же внутренний опыт, что и Раскольникову, но он уклонился от его воплощения. Поэтому он понимает драму Раскольникова, но советы его выглядят несколько риторическими. Вместе с тем, возрождение души Раскольникова проходит по пути, предреченному Порфирием Петровичем. Порфирий Петрович так общается с Раскольниковым, будто смысл оставшейся его жизни — указать герою спасительный выход, затем же он готов и умереть. Порфирий Петрович посетил врача, от которого, наверное, узнал о своей неизлечимой болезни, о чем он проговаривается Раскольникову: «Мне теперь уж все равно, а следственно, я единственно только для вас. Я поконченный человек. уж совершенно поконченный. А вы — другая статья: вам Бог жизнь приготовил..». Смысл и итог жизни такого персонажа, как Порфирий Петрович, — вдохнуть новую жизнь в Раскольникова.

Казалось бы, все уже обнажилось, зло демонически самоутвердилось. Но Достоевский вскрывает многоликость зла: паразитируя на здоровых стремлениях, зло обретает все новые образы. Перед нами мучительный долгий этап окончательной борьбы. Благие импульсы героя по видимости терпят поражения, проявляются эпизодически и подавляются злыми силами. Но внутренне они подготавливают преображение. Полярные начала, борющиеся в душе Раскольникова, воплощены в образах Свидригайлова и Сони. Постепенно все действие романа кристаллизуется вокруг трех персонажей. В 6-й части романа второстепенные сюжетные линии исчерпываются, герой остается со своими мистическими спутниками, связанными с ним духовными узами, выражающими его сущность, — Свидригайловым и Соней.

Свидригайлов — это злой двойник, скопище низменных страстей и пороков Раскольникова («Между нами есть какая-то точка общая. мы одного поля ягоды»). Это темная природа Раскольникова, доведенная до предела и предстоящая перед ним. Свидригайлов — существо не личное, а воплощенный фантом. Контуры его образа то неестественно ярки и резки, то размыты. Линия разделения добра и зла проходит не между людьми, а по нашим душам. Поэтому у Достоевского нет героя-личности, воплощающего собой порок в чистом виде. Персонаж, являющийся носителем зла по преимуществу, является частным отражением целостной личности и отличается от нее фантастичностью и призрачностью.

Этот ряд темных призраков начинается у Достоевского с Фомы Опискина из «Села Степанчикова» и заканчивается чертом Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых». В первом случае — это своего рода черный эпицентр, воплощающий пороки окружающих. После «Преступления и наказания» злое начало персонифицируется в романе «Бесы», в явлении Ставрогину «маленького, гаденького, золотушного бесенка». Полного развития этот образ достигает в романе «Братья Карамазовы». Черт — порождение темного подполья души самого Ивана Карамазова: «Ты — воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны. моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых».То же самое мог бы сказать Раскольников Свидригайлову. Достоевский вскрывает диалектику призрачности и одновременной реалистичности воплотившейся злой идеи героя. Иван яростно кричит черту: «Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду. Ты — ложь, ты — болезнь моя, ты — призрак». Раскольников спрашивает Разумихина: «Ты его точно видел? Ясно видел?.. Гм. то-то. А то знаешь. мне подумалось. мне все кажется. что это, может быть,фантазия».

Испущенный человеком злой дух обретает собственную волю и самостоятельное существование. Он паразитически вбирает душевную энергию создателя, ослабляя его благие импульсы и провоцируя темные влечения. Инфернальный двойник воплощает предельное развитие тех стихий в душе человека, которые его произвели. Злой дух похищает мировую плоть и может предстать перед человеком в индивидуализированном облике. Призрак материализуется, с ним приходится сталкиваться не только в области душевных переживаний. Иван Карамазов вскакивает, чтобы избить своего приживальщика, надавать ему пинков, запускает в него стаканом. «Нет, нет, это был не сон! Он был, он тут сидел, вот на том диване», — исступленно твердит Иван после исчезновения черта. Невозможно опровергнуть реальность злого беса, поскольку он сообщил Ивану факты, которые тот не мог знать.

Свидригайлов — это черт Раскольникова, темный его двойник. Но он является к герою во плоти, и Раскольников ощущает на себе его агрессивную волю. В Свидригайлове обнажается завершенность болезненной идеи Раскольникова: он существо, переступившее все и вся, провоцирующее преступные импульсы героя, воплощающее идею преступления. Свидригайлов цинично указывает Раскольникову на его моральную, вернее аморальную, непоследовательность. Герой отменил старую мораль в принципе, но продолжает цепляться за нее в своих суждениях и поступках: «Вы и сами порядочный циник. убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало..». Свидригайлов олицетворяет итог судьбы Раскольникова, если бы последний дошел до полного духовного разложения. В своем двойнике герой увидел отражение окутывающего его душу мрака в состоянии полной разнузданности — увидел и ужаснулся. Итогом полной нравственной релятивизации оказываются мировая скука и пошлость, вечность в виде закоптелой бани с пауками. Естественное чувство отвращения к Свидригайлову оказывается спасительным для Раскольникова, остатки здоровой природы сопротивляются окончательному уподоблению образу, рожденному собственной больной фантазией. Раскольников духовно не погиб и потому он испытывает агрессивную враждебность к Свидригайлову. Внутренние борения Раскольникова объективируются в борьбе и спорах его с двойником. В посягательствах на сестру Раскольникова Свидригайлов покушается на жизненные основы героя, так как сестра воплощает связь его с почвой. Натура Свидригайлова склоняет Раскольникова цинично и окончательно утвердиться в новом бесчеловеческом облике. Но перед ужасающей перспективой герой, наконец, отрешается от демонического самоутверждения. От этого еще далеко до искреннего смирения, но с этого начинается мучительный путь оздоровления души: «Каким же это процессом может так произойти, что он, наконец. смирится, убеждением смирится!». Этот вопрос еще пронизан скепсисом, но он уже осознан.

В образе Свидригайлова мы встречаем типичный ход Достоевского. Когда герой одержим какой-либо идеей, он обнаруживает на своем пути существо, воплощающее эту идею в ее завершенности. Перед героем греховность его идеи предстает в необыкновенно мерзкой форме, что заставляет его содрогнуться и отшатнуться. Такова логика саморазоблачения зла. Так было с Аркадием Долгоруким в романе «Подросток», когда он столкнулся с воплощенным Ротшильдом. То же случилось с Раскольниковым, когда он оказался свидетелем попытки утопиться: «Нет, гадко. вода. не стоит..», — отшатывается Раскольников от собственных мыслей.

В ряду воплощенных злых духов Свидригайлов представляет собой не окончательно инфернальное существо, в нем сохраняются остатки человечности. Он не является самодовольным бесом, а мучается своим состоянием, о чем говорит его полусон-полубред о девочке-утопленнице перед его самоубийством. Он отпускает Дуню, предлагает ей деньги, отдает свои средства сиротам, Соне и невесте. И самоубийство в данном случае — это суд над собой перед лицом погубленной, но не окончательно погибшей совести. Низменные, патологические страсти Свидригайлова тоже грехи человеческой природы, а не проявление бесовского начала. Образ такого получеловека-полувидения не может получить дальнейшего развития в силу изначальной несочлененности полярных начал на таком уровне их проявления. Или человек окончательно погибает, или он, чтобы сохраниться, должен более вочеловечиться. С самоубийством Свидригайлова этот неустойчивый образ исчезает и в творчестве писателя. Он возрождается в более «очищенном» виде: противоречивая человечность получает развитие в образе Версилова в романе «Подросток», инфернальное же начало — в бесах и черте Карамазова.

(Окончание следует.)

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/29 576.htm


Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика