 |
| Православие.Ru | Протоиерей Андрей Ткачев | 01.11.2016 |
Блокадный Августин
«У книг есть своя судьба». Это одно из крылатых латинских выражений. Сам по себе похожий на конструктор, по-своему изящный, но всё же более строгий и чеканный, латинский язык породил множество крылатых выражений. Крылатых скорее как самолёты, нежели как птицы. Фраза о собственной судьбе книжек одна из таких. За судьбами книг можно следить так же пристально и с таким же удивлением, как за судьбами людей.
Вот «Исповедь» Августина — книга, которую на пути получения знаний совершенно не объедешь. Книга, которую ты обязан прочитать хоть в юношестве на студенческой скамье, хоть в зрелости, зашивая дыры в образовании. В XVIII веке её переводит игумен Агапит (Скворцов) и она выходит под редакцией митрополита Платона (Левшина). В XIX веке Киевская духовная академия делает свой перевод. Автор — Подгурский. Но самый удивительный перевод, соперничающий с оригиналом по обстоятельствам написания и степени посвящения Богу, — это перевод Марии Ефимовны Сергеенко. Блаженный Августин под её пером заговорил по-русски в блокадном Ленинграде. Люди сходили с ума от страха, падали в голодные обмороки, забывали вкус самой привычной когда-то пищи и жевали клейстер. Люди умирали массово, а у оставшихся в живых не было сил рыть могилы. И в это время в одной из нетопленых ленинградских квартир 50-летняя женщина кутается в тряпьё и дышит на пальцы. Перед ней листы бумаги и латинский текст сердечных терзаний самого плодовитого отца Западной Церкви. Не карай меня, Господи, если я неправ, но думается мне, что блокадный город выжил и враг со временем был отброшен не только благодаря военным усилиям. Просто трудно побеждать осаждённые города, в которых голодные люди заняты богословскими переводами.
У последней черты
Такие открытия у каждого свои. Для того чтобы их совершить, нужно не просто прочесть книгу. Нужно прочесть что-то об авторе, об обстоятельствах написания текста, об исторической эпохе. Собственно, нужно вписать текст в контекст или, вернее, сделать контекст для себя очевидным. А тексты вне своего собственного контекста не живут. Это должно быть ясно. Вот попадает мне в руки книга Н. Бердяева «Русская идея». Всё мне в ней по душе. Много любви к Родине, много знаний, пропущенных через сердце. Русская жажды свободы, русское рабство, простор и бегство. Жестокость в быту, а рядом — отречение, аскеза, святость. То бегство из истории, то страстные потуги весь мир изменить. Всё это нужно читать и обдумывать. А потом идти по ссылкам и находить в словарях и энциклопедиях неизвестные имена, незнакомые книги.
Но вот в конце книги дата — 1946 год. В 1948 году Бердяев умрёт от разрыва сердца. Книга написана за два года до прощания его души с землёй и до встречи его же тела всё с той же землёй. Автору 72 года. И этот факт делает книгу ещё интересней. Вы разговаривали со стариками, которым за 70? Согласитесь, не все из них обладают твёрдой памятью, жарким сердцем и сложившимся мировоззрением. Бердяев не из иного теста. Но он не очень стандартен. «Я, — говорит престарелый автор, — пережил три войны, из которых две названы мировыми. Пережил две русские революции, кризис европейской культуры, русский коммунизм, переворот в Германии, оккупацию Франции, изгнание. Я сидел четыре раза в тюрьме: два раза при старом режиме и два при новом. Очевидно, я умру в изгнании». Вчитайтесь в эти слова старика, стоящего одной ногой в могиле. Это именно он пишет за два года до смерти проникновенную книгу о русской мысли, о её блужданиях и озарениях. Скажите, у вас не возникает невольное уважение к этому рыцарю духа, даже если ваши взгляды не совпадают с его мыслями? Мне лично кажется, что достоинство книг такого писателя вырастает по мере умножения скорбей его и по мере приближения к той яме, из которой придётся воскреснуть.
Сверх судьбы
Сергеенко и Бердяев. Этих имён много. Книги каждого человека, пишущего их, носят родовые черты. Это больше дети, чем книги. Книги Кафки, не имевшего детей, похожи на творческие зародыши, так и не лёгшие при жизни отца на прилавки в виде готового продукта. Книги Ф. Достоевского, писанные чуть ли не на колене, но разошедшиеся словно горячие пирожки. Книги В. Розанова, слепленные из статей и взрывающие спящий мозг оплывшего мысленным жиром обывателя. Все эти книги и ещё другие такие же — это живые дети, родившиеся от живых родителей. Они носят в себе генотип папаши, даже если на словах декларируют полную дистанцированность от последнего. «Нет, Алёша, ты моя кровь. Ты тоже Карамазов», — имеет полное право сказать старый развратник молодому послушнику.
Если бы Сервантес не был ранен в битве при Лепанто. Если бы Достоевский не отмучил каторгу. Если бы Хемингуэй не был в Испании. Литература была бы иная. И изучать её в отрыве от судьбы авторов такое же безумие, как и объяснять все повороты сюжетов обстоятельствами жизни писателей. И то, и другое лишь части правды. А вся правда не слагается из соединения первого и второго. Есть ещё что-то. Читайте книги и читайте биографии. Но знайте, что есть ещё что-то.
