В странное время мы живём; какие-то странные у нас герои. Например, прославившийся недавно самозабвенно кривляющийся молодой человек, почему-то, в приспущенных штанах спевший примитивную песенку на дурно выученном английском языке и победивший тем самым на заштатном музыкальном телевизионном конкурсе. Поздравлял его, кажется, чуть ли не президент страны…
Знаменитые артисты, футболисты, хоккеисты… Хорошо, конечно, что они иногда побеждают. Спорт умеет быть красивым, а из всех видов тщеславия, спортивное, пожалуй, самое безобидное, во всяком случае — честное, понимаемое как само собой разумеющееся. Наверное, событиям в этой сфере придавать значение можно, но только не гипертрофированное. Реакции, когда по поводу чемпионатов, побед или поражений «на ушах» стоят даже в духовных семинариях, и они выступают первыми в новостных программах основных телеканалов, представляются, всё-таки, не вполне адекватными. Если семинарии духовные, то в чём, собственно говоря, заключается их духовность? Или должна заключаться… Наверное, также и в том, чтобы вещи называть своими именами. И здесь не требуется каких-то интеллектуальных сверхусилий. Как будто бессмысленность предлагаемых зрелищ очевидна не вполне… Как будто наркомания и алкоголизм — их единственная альтернатива…
Принято считать, что подобного рода мероприятия объединяют, воспитывают патриотизм. Возможно. Только патриотизм получается своеобразный. Какой-то даже не квасной, а «пивной» — с матерщиной, мордобоем и поломанными скамейками в электричках. Кстати, первыми футболистами были древние язычники, игравшие в футбол головами христианских мучеников…
Хлеба и зрелищ… Под эти девизом человечество уже жило. И девиз этот, за неимением радости неискусственной, вполне оправдан. Но если радости нет, то это означает лишь одно то, что мы плохие христиане. Никакие, если ищем её в сомнительных развлечениях, не утруждаясь понять: кто и зачем развлекает. Канон Андрея Критского и репортаж с футбольного матча — как белое и чёрное, смыслы взаимоисключающие. Попытки их объединить свидетельствуют разве что о шизофреническом раздвоении личности. Христиане, а тем более священники или монахи, по идее призванные со своими страстями бороться, однако добровольно и радостно превращающиеся в медиумов собственных страстей и внешний влияний, — нонсенс. Человек в рясе возвещающий что-то пафосное перед группой крепких молодых людей, отправляющихся на очередное ристалище, молящийся о том, чтобы кто-то кого-то перебегал и перепрыгал, вызывает, по меньшей мере, чувство недоумения. Если говорить о духовных характеристиках, то тут уже не дилемма, а диагноз (см. Мф. 6: 24. «никто не может служить двум господам»). Ведь кто чего любит, тот того жаждет и ищет. И если искомое не Бог — подлинно реальное совершенство, люди, так или иначе, становятся пленниками пошлости, по слову древнего Гераклита, «наслаждаются грязью». В духовной жизни не должно быть иллюзий. Можно, конечно, посвятить её и олимпийским играм. Но только христианином тогда называться не стоит. Кем, в таком случае, были те, кто в своё время эти игры запретил?
Ещё Геббельс говорил: ложь, повторённая сотни раз, превращается в правду. Причём врать можно не только словами, но и самой жизнью, выставляя вместо её реального содержания свои «обманки» и «подделки». Современные СМИ в этом деле как-то особенно поусердствовали и преуспели, низведя сам строй современной жизни до уровня полубессознательного. Один факт, что разного рода клоуны, которых раньше рядом с приличными людьми хоронить стеснялись, теперь — элита страны, говорит о многом… Так что не соблазняться, когда тебя целенаправленно соблазняют, становится главным деланием современного христианина. В конце концов, каждый выбирает созвучное собственной душе: кто-то — бьющие по голове ритмы и беснование на стадионе, а кто-то — тишину молитвы. Старание совместить то и другое свидетельствует уже не о широте русской или иной другой души, а скорее о душевной аномалии, тщащейся объединить несовместимое. Тенденция сколь бессмысленная, столь и опасная. Ведь и антихрист, в своё время, придёт как бы не против Христа, а вместо Него, пытаясь убедить, что всё хорошо, вне зависимости от факта адамова грехопадения. Не отсюда ли, не вполне толерантные попытки утвердить понятие «толерантности», как некоего «всеядия» и «всесоглашательства», принятие которого только и засвидетельствует о принадлежности к «цивилизованному человечеству». Язычество толерантно — в своём роде. До поры, до времени оно терпит даже истину, — впрочем, только до тех пор, пока она не назовёт ложь её собственным именем.
Теперь, после Христова пришествия, все времена — последние. Что, кроме всего прочего, означает, что люди стали «самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестоки, не любящие добро, предатели, наглы, напыщенны» (2 Тим. 3: 2). Не нужно обладать какой-то особенной проницательностью, чтобы понять, что к современной действительности эти характеристики имеют самое непосредственное отношение. Примечательно, что в подземных московских переходах охотнее подают бродячим собакам, нежели нищим. Люди людей в большинстве своём любить разучились. Но там, где нет любви, нет и радости. Знающие знают — любовь и радость — понятия взаимопроникающие, почти синонимы. Незнающие изобретают радость исскуственную. Требование зрелищ снова становиться актуальным.
Понятно, что мiр живет по своим обычным грешным законам, всё более дифференцируясь и разделяясь — кто-то от страха перед концом света зарывается в землю, кто-то вообще отрицает его существование. Церковь же, от мiра дистанцируясь, по-прежнему в мiре. Однако какой должна быть эта дистанция? Вопрос мятежного чукотского владыки Диомида, в некоторой части заслуживающий внимания, не получив внятного ответа, кажется, так и повис в воздухе. Может быть, и действительно, не стоит «заморачиваться», понадеявшись на то, что всё само собой образуется и рассосётся, — жить спокойно среди творящегося безобразия «никого не осуждая» и «никому не досаждая"… Тем более, что всем не угодишь, и попытки не соблазнить и не обидеть одних нередко оборачиваются соблазном для других.
Естественно, с активными предложениями «брать от жизни всё» православный и даже просто совестливый человек согласиться не может. Тогда что, в таком случае, брать, а что, не впадая в обскурантизм, ханжество, реакционное мракобесие каких-нибудь борцов с ИНН оставлять? Где разумная грань между церковной икономией и акривией? Вопрос риторический, тем не менее, требующий индивидуального разрешения.
Цитируя одного из древних, небезъизвестный коммунистический классик любил повторять: ничто человеческое мне не чуждо. Мысль сама собой разумеющаяся. Только в чём критерий различия человеческого, естественного от неестественного и противоестественного? У христиан этот критерий очевиден — Евангелие. А в нём, как известно, весьма настойчиво прописана рекомендация — «не прогибаться» в угоду переменчивому мiру, привычно заполняющему свой духовный вакуум чемпионатами, олимпиадами и «димами биланами». Христианину-то они к чему? Или в душе у нас тоже пустота?
